выплеснуть из себя нежность, скопившуюся в душе подобно гною, дать ей вытечь всей, согреть сладковато пахнущим теплом того, кто окажется рядом, и забыть о ней. вычистить ножом рану, прижечь терпкой водкой, пахнущей августовской степью, и надеяться, что то был запас, отпущенный тебе до старости, что больше не будет ныть и дергать, заставляя болезненно кривиться губы. идти и никогда не оглядываться, пока не упадешь и не замерзнешь насмерть, вернувшись в студеный ноябрьский хоровод. бежать, бежать, бежать... видеть ее в небе, которое отражается в глазах, которые больше не слезятся. ах, мой милый августин, мой золотой солдат, мой ласковый пес, ты опять пропустил свою войну.
Во внутренних покоях есть все, что нужно - вот циновка под ворохом шкур, вот поднос с заветрившимися фруктами, вот кувшин с вином и много-много бумаги. Среди свитков и цветной туши не остается места отчаянию. Малахитом по охре, кадмием по цинку, кармином по слоновой кости - то ли писать, то ли рисовать - для каллиграфа разница невелика, но он никогда не был каллиграфом. Поэтом он тоже был не всегда. Во внешнем дворе стоит караул, солдаты все ждут, когда откроются двери. В кувшине не иссякает вино, хотя он подозревает, что запасы все-таки ограничены. Всему под луной есть предел - на тысяче листов написаны эти слова. Всему под луной есть предел - кистью в неумелых руках он заклинает свое горе. Солдаты покорно ждут, сменяются по часам. Всему под луной есть предел - шепчут они, дожидаясь своего генерала.
Владыка не спит, меряет шагами шатер. Владыка давно не молод, хотя далеко не стар. У Владыки в волосах серебряные нити, жесткие складки в уголках губ, шрам на высокой скуле. Толстая ткань шатра не заглушает шум веселого тоя. Ай, большой той! Славный той устроил Владыка, он победил все армии, завоевал все земли, забрал всех женщин, которых хотел, пей, Владыка! Смейся, пой гортанно, выходи плясать в круг своих воинов! Твоя держава раскинулась от океана до океана, кочевье твое - вся земля. Не спит Владыка, кружит по узорной кошме, словно тигр, попавший в неволю. Празднуй, Владыка, последний из твоих врагов рухнул иссеченным лицом в степную пыль! Некого больше тебе преследовать, горяча игреневого скакуна, некого опасаться, не нужна под халатом кольчуга, вино твое, о Владыка, слаще всех вин, в кубке твоем плещется алым победа.
Владыка садится на трон, покрытый шкурами, улыбается своим мыслям. Владыка давно не молод и еще далеко не стар, он знает, что враги, в отличие от побед, не бывают последними. Пуст кубок, ни капли не пролито на кошму. Владыка выходит к костру, запевает гортанно под бой барабанов. Ай, славный той!
Мне снова, как и несколько лет назад, снова, как и несколько лет подряд, мне опять тридцать четыре. Не удалось побыть моложе - жаль. Зато я никогда не стану старше.
человечьи дети смешные хрупкие умеют плакать умеют бояться умеют чувствовать боль человечьи дети тонкие нежные умеют смеяться умеют любить умеют быть счастливыми человечьи дети легко ломаются как травинка в руке как фарфор в кулаке человечьи дети просят, чтобы им не было больно человечьи дети зовут хоть кого-нибудь мы приходим а куда деваться когда кто-то зовет ньера Таэри мы не можем не отозваться человечьи дети уходят туда, где не больно мы остаемся смотреть чужими глазами доживать их жизни знать, что они дождутся нас за Порогом чтобы мы рассказали им как они жили как думаешь, легко рассказывать, как он жил мальчику, отправившемуся в Забвение двадцатилетним? человечьи дети учат нас чувствовать боль учат бояться прощать мы учимся сами это очень важно - уметь прощать когда ты и есть ньера Таэри когда, уступив тебе место за Порог уходят человечьи дети
проходя по улице смотри на тени непохожие на тех кто их отбрасывает видишь, сколько нас? сколько детей с мертвыми глазами теней не умеющих смеяться и плакать благословен будь мир где нас нет где никогда не плачут человечьи дети
Странно, почему-то именно сегодня у меня снова возникло ощущение будущего. Пробежало мурашками вдоль хребта, заставило передернуть плечами. Если есть будущее, значит, можно снова его считать.
Повелитель молчит, смотрит в сторону. Дымно в палатах, пахнет смолой. На ширме молчания тонкая роспись, драгоценный шелк, благородное дерево. Повелитель дрожит, или у меня слезится в глазах? Вернее второе. Душно в палатах, воздух тяжел, будто доспехи. Повелитель протягивает руку, пальцы тонкие, на пальцах кольца, в пальцах свиток, на свитке печать, печать-киноварь, печать-приговор. Мой Повелитель, почему ты не смотришь на меня? Мой Повелитель, почему ты молчишь? Почему ты наказываешь меня - недоверием, как будто моя жизнь принадлежит не тебе, как будто не я - твоя тень, как будто сердце мое не держит в ладонях любовь? Мой Повелитель, дай мне уйти, дай выполнить твой приказ. Я вернусь, Повелитель. Тени всегда возвращаются, даже если их не узнать с первого взгляда. Я вернусь, Повелитель. Сердце мое в твоих ладонях.
Ахой! Выпей воды, путник с темным лицом, Смой с лица дорожную пыль, сядь у огня. Куда ты идешь? Ахой, аохейя! Иду на север. Ахой! Раздели с нами трапезу, путник с железным мечом, Сними с усталых плеч тяжесть брони, Почему бы тебе не остаться здесь? Ахой, аохейя, айоха! Иду на север. Ахой! Кто ждет тебя там, путник с пустыми глазами? Ахой, аохейя, айярэ! Никто, но мне нужно на север. Айярэ! Зачем же тебе на север, путник с седою косою? На севере холод, на севере ветер, земля там скупа на дары, солнце жадно на ласку, только снежные змеи будут рады тебе, снежные змеи да голодные тени, что блуждают во тьме, в обиталище вьюги. Айохи, странник, айохи! Ахой, аохейя! Мне нужно на север, туда, где за белой, седою горою раскинулась вольно бескрайняя пустошь, где летом земля полыхает цветами, где в метелях играют снежные звери, туда, где деревья низки и бесплодны. Ахой, аохейя! Мне нужно север. На пустоши дом я поставлю на сваях, из леса, растущего в синих предгорьях. Дом я поставлю для лучшей из женщин на севере дальнем, в земле моей крови... Ахой, аохейя! Ахой!
Я только не могу понять, почему я должен оправдываться перед ней за вполне закономерное желание побыть в этот момент одному. Чтобы не нужно было тратить силы на поддержание лица. Я не знаю, как ей объяснить, что это для меня важно, почему и насколько это важно. Она обидится в любом случае.
Я опять становлюсь жертвой морального шантажа.
ПОчему, почему никто не может просто принять меня таким, какой я есть? Почему никому не хватает того, что я даю, и обязательно нужно отобрать много больше?
Я не знаю. Я не знаю, как так жить. Я не знаю, у кого просить ответа на свои вопросы. Я не знаю, как сделать так, чтобы больше не пришлось задавать эти вопросы. Что ж я сделал-то?..
Она была моим солнцем, выжигала глаза по утрам Она оставляла губами ожоги на коже моей Она заставляла бороться с бессмысленной наглостью драм Это тянулось веками - а может, лишь несколько дней.
Она была моим ядом, отравой холодных ночей Она манила забвеньем, кокаином постельных забав Когда она была рядом, мне было намного больней Я смеялся, без сожаленья на холодные камни упав.
Она была моей болью, той, что давала дышать Она была моей смертью, я пытался не дать ей уйти Она не справилась с ролью не давать мне думать и спать Наверное, было нечестно - умереть, лишь бы не отпустить...
Она была моим солнцем Она была моим ядом Она была моей болью Она была моей смертью Была...
Идя через лес, не забывай смотреть на небо и под ноги - видишь, змеится под сапогами тропинка - белый песок? Она в точности отражает изгибы Млечного Пути - по крайней мере, ты не уверен в обратном. Где-то там за деревьями скоро заблестит вода, там несет свои струи река Великой Стрелы. Она в точности повторяет линии твоей ладони - по крайней мере, ты не уверен в обратном. Идя через лес, не бойся теней, что пляшут вокруг, задевая твои плечи хрупкими руками ветвей, не бойся голосов, гиенами хохочущих в чаще, они в точности такие, как те, что ты боишься услышать. Знаешь, в этом лесу деревья поют чуть слышно, подпевая мелодии крови, что стучит у тебя в ушах, знаешь, в этом лесу трава шелестит призывно, вторя звуку твоего дыхания. Иди через лес собственных страхов, надежд и мечтаний, иди по белой дороге своих стремлений. Когда будет время, выйдет дорога, голова твоя станет выше деревьев, и ты наконец увидишь свою реку Великой Стрелы, Путь твоего сердца.
Чем дальше на юг уходит Айррэл, тем стремительней вокруг него разворачивается весна. Айррэл ловит губами солнечный свет, подставляет теплому ветру белую кожу: хорошо! Стремительная волчья побежка несет его в весну. Повелитель Острия, Мастер Печати ас-Къерн идет встречать караван. Каждую весну на другой стороне белых гор люди собирают караван – пару десятков телег, запряженных низкорослыми и вислошеими мохнатыми лошадками. Люди едут торговать со Жнецами, менять яркие ткани, красивую расписную посуду и сладости на меха, кость и северные травы. Конечно, везут они намного больше товара, и Жнецам есть чем заплатить за него, но больше всего в снежных пустошах ждут тканей, керамических чашек и сладостей. Каждую весну, когда начинает светать, они отправляют кого-то на юг – встречать караван. По эту сторону белых гор нет разбойников – с ними справятся и наемники, зато бродят в снегах голодные твари, для которых в людском языке даже нет названия. Потому-то и идет на юг Повелитель Острия, Мастер Печати Айррэл ас-Къерн. Это Эйссо придумал. Айррэл не знает точно, как ему это удалось, но ллэро-таи позвали Айррэла в Дом Очага и сказали: «Ты пойдешь встречать караван». А Эйссо принес дорожную сумку, собранную для путешествия на юг. - Счастливой дороги, Айррэл. - Спасибо, ллэро. Эйссо знает Айррэла лучше всех, может быть, даже лучше, чем он сам. Эйссо видит, что на самом деле Айррэла сводит с ума не хор голосков в темноте, не зверь, ворочающийся в душе, а бездействие. Боятся Айррэла, не верят ему – как верить тому, кто возвращается оттуда, откуда не возвращаются? А в караване люди. Люди не знают – и не боятся. Беги, мальчик. Айррэл впервые видит людей, которые не воюют. Караван собирается в маленьком городке у отрогов белых гор – а там ярмарка. Мужчины кричат, товар нахваливают, женщины смеются, дети визжат от восторга. Завидят Жнеца – заводят песенку. Жнец улыбается уголками губ. Караван-баши – человек солидный и смешной. Солидный – потому что пахнет от него мудрой властью и спокойной уверенностью, много лет караваны водит седой Эрмени. Словно одну из белых гор видит перед собой Айррэл. А если чужими глазами взглянуть – смешной. Росточку невысокого, Жнецу едва по плечо, седые волосы с макушки на затылок сбежали и лысина розовым светится, и круглый, словно снежок в руке. Никогда таких людей Айррэл не видел. Зовет караван-баши Айррэла к очагу, наливает полную чашу душистого взвара. Заводит неспешный разговор – сам рассказывает, сам спрашивает, сам отвечает. Жнец молчит, слушает, из чаши прихлебывает. И тут – словно ветер в Странний Дом ворвался – ворохом юбок, россыпью улыбок, взмахами кос: - Айя, какой славный котенок! Доброго нам спутника прислали нам Ведущие Вперед! И эхом: - Айя, айя! Жена караван-баши, госпожа Бересклет. Такая же маленькая, как ее муж, но пышная, словно сдоба в печи. В длинных косах ленты, в ушах тяжелые серьги, на шее звонкие мониста. Теплым солнышком ее видит Айррэл. А с ней – стайка ярких пташек, дочки-помощницы, служанки-приемыши. Кружатся девицы, смеются. Совсем растерялся Айррэл. Чашу расписную в пальцах крутит, голову в плечи вжимает, чтобы щеки горящие спрятать. А про руку правую забыл и не вспоминает – когти по тонкой глине почти неслышно цокают.
Мой внутренний мир весьма беден. Под пронзительным, но бледным голубым небом лежат бескрайние палевые пески солончака. А над песками, словно черный камень Каабы, висят в воздухе логические схемы. Оранжевые ромбы, зеленые квадраты, синие треугольники, тонкие, безупречно ровные линии, заканчивающиеся стрелочками с насмешливо растопыренными хвостиками, словно цветной дым из двигателей невидимых самолетов. Над солончаком слышен отзвук смеха безумных, как небо пилотов. Я живу чужими эмоциями. Я беру их в ладони, словно легчайший пух, тончайшие волокна хлопка, сминаю в пальцах, обволакиваю геометрически строгие формы полупрозрачной плотью, на глазах приобретающей цвет. Так рождаются слова.
______________________ Рассказать тебе историю? Я слышал ее давным-давно, когда на месте солончаков еще плескалось такое же бескрайнее море, искрящее в небо блеклой зеленью вод.
Переигрываю. Изо всех сил цепляюсь за переживание эмоций, усилием воли увеличиваю их силу, и как следствие - переигрываю. Почему-то кажется, что если я не буду остро и долго ощущать каждый всплеск чувства, то окончательно утрачу к этому способность. Сойду с ума, и навеки застряну среди стройных рядов логических схем, выкладок и расчетов, разворачивающихся на внутреннем плацу, словно мотострелковая часть на параде. Щелк-щелк-щелк арифмометр в голове. Вместо лиц и предметов - блок-схемы, графики и диаграммы. Выделение цветом - при необходимости, легенду не перегружать без надобности.
Как так вышло, что у одного костра коротали ночь ищущий Реку монах и солдат, идущий с войны? Законы Пути отличны от прочих, и исполняются с тщанием - в отличие от прочих. Каста кастой, а вот же ж - сидят у огня, передают друг другу пузатую флягу из тыквы-горлянки. Молчат. О чем им говорить, если подумать? То-то и оно, лучше просто молча подумать. О том, как это, должно быть, прекрасно - возвращаться домой с победой, каждый день рисковать своей жизнью, носить смерть и рождение на кончике копью, не помнить себя в сраженьи, захлебываться яростью и азартом... О том, как это, должно быть, прекрасно - беззаботно мерить шагами дорогу, собирать подаяние в деревянную чашу, петь протяжные песни, потрескивая молитвенным колесом у пояса, знать, что на самом деле нет ни смерти, ни боли, ни старости, есть лишь Река... Они молчали о том, чему не стоит завидовать, когда идешь по Пути, ведь его законы отличны от прочих...
А ты все говоришь, не в силах замолчать, ты все пьешь, не в силах напиться, сжимаешь меня в руках, не в силах разжать их... И я как будто не знаю, что ты не видишь меня, ты не слышишь своих слов, ты не чувствуешь пальцами моего тела. Ты же сейчас не здесь, ты весь там, в мире своей памяти... Дай, пригублю от твоей чаши. Я знаю тебя достаточно для того, чтобы понять: в мире, где ты живешь, я чужая, непривычная, незаметная да непамятная, а вот поди ж ты, держишь, не отпускаешь... Ну чего ты, красивый? Я же здесь, я та самая женщина, которую ты хочешь увидеть, пусть даже совсем на нее не похожа. ...А руки-то у тебя совсем холодные, давай согрею. Знаешь, я очень тебя ждала. Так давно, что успела забыть твое лицо, и мне приходится каждый раз узнавать тебя заново.
Ахой, как же я устал! Практически позабыл, как это здорово - сесть у огня, вытянуть босые ноги (сапоги пусть сохнут у решетки), задумчиво поболтать подогретым вином в деревянной чаше. И поесть, разумеется, - из тарелки, самыми настоящими приборами. Если повезет, то будет горячая вода, будет пар над ванной, будут скручиваться и расслабляться усталые мышцы. Ахой, черноглазая! Садись-ка ко мне на колени, пригуби-ка вина из чаши. Теплая ты, черноглазая, и волосы твои пахнут домашним очагом, кожа твоя пахнет молоком... Мягкая ты, черноглазая, твое тело податливо, словно снег, выпавший весной... Как хорошо, черноглазая, что ты забудешь меня послезавтра, а я не буду вспоминать тебя уже через неделю.